СТЕПАН Ульянович, семидесятитрехлетний старик, ходит к почтовому ящику, прибитому к калитке, два раза в неделю, когда почтальонка Ксюша спускает в его прорезь районную газету. Вытащив газету, он её обязательно встряхивает. Ещё раз заглянет в щель ящика, а то и пошарит в нем снизу рукой.
Эту процедуру он делает бессознательно, по привычке. Спроси его в этот момент: «Зачем он встряхивает газету и зачем рукой шарит внутри?» — дед не ответит. Ясно же и без его объяснения, что он хочет удостовериться, что в почтовом ящике не осталось ничего, что он пуст.
Привычке этой, между прочим, не один десяток лет. И появилась она ещё в молодости, когда он в предпраздничные дни, в дни своего рождения с волнением подходил к ящику, надеясь, что уж на этот раз он обязательно получит открытку или письмо от брата. Но ни письма, ни открытки не было. Сам-то он брата, его семью всегда заранее поздравлял.
А вот сегодня он вытащил из ящика газету вместе с письмом. Степан Ульянович от неожиданности оторопел: «Батюшки свет! Что за чудо?! Однако Ксюша по нечаянности сбросила чужое письмо?»
Не отходя от ящика, вытянув на всю длину руку с письмом, прочитал адрес.
— Глядикось, мне! Кому это я вспомнился?! Прочитав адрес на конверте, понял, что письмо прислала жена брата, с которым он виделся последний раз, считай, лет двадцать назад.
— Видать что-то приспичило, — равнодушно подумал он.
Степан Ульянович, придя домой, газету отдал жене, которая чаевничала на кухне, а сам прошел в спальню и, умостившись на диване, принялся читать письмо без интереса и даже с некоторым неудовольствием, как будто выполнял подневольную работу.
— Вон оно что! — неторопливо и бесстрастно проронил он, закончив дело. И равнодушно сложив письмо по сгибам, вложил обратно в конверт.
— Слышь, Мария! — крикнул он жене. — Витька-то, похоже, умирать засобирался, зовет повидаться и попрощаться.
— Какой Витька?
— Какой, какой! Брательник мой. Жена его, вишь, письмо прислала. Мол, он перед смертью повидаться хочет... Врёт всё она, выдумывает.
Мария Степановна перекрестилась, засеменила из кухни в спальню к мужу, приговаривая на ходу:
— Господи! Отведи беду... Дай-ка письмо-то.
Читая его, она часто вздыхала, охала. А, прочитав, сказала:
— Так, Степа, надо ехать, повидаться. Не дай бог представится. А то, что же получается — родные братья, кровиночки, а живёте, как чужие.
— А мы и есть чужие: я кто по метрикам? Никитин. А он — Никишин. Какие же мы родные? А по паспорту,- продолжал Степан Ульянович, — я — украинец, а он — русский. Какая же мы родня?
— Так, видать, писарь бестолковый был, всё перепутал.
— Какой писарь был, никто не знает, а вот судьбу определил с рождения. Ошибка-то, видать, вышла по божьей воле.
— Веришь, Маруся, — после паузы продолжал муж, читаю я письмо, и хоть бы одна жилочка души дернулась, заболела.
— А когда в малолетстве мы жили вместе с отцом и матерью, я бегал за ним, как кутёнок — куда он, туда и я. Я шибко любил его. Он меня защищал от обидчиков. Витька-то старше меня на два года. А, если правду сказать, защищал-то он, защищал, а с глазу на глаз часто передразнивал меня, дразнил слёзомойкой.
— И чего это им не пожилось?— как-то без перехода вдруг заговорил он о своих давно покойных родителях. — Ведь мать была такая добрая, работящая. От зари до зари покоя не знала: то на колхозных делах, то на домашнем подворье. На ней и скотина, и огороды, и постирушки.
Отец-то дома только спал да ел. Как же — начальник, бригадир. Не знал, где картошка для семьи посажена. Всё мать, всё мать. Мы-то с Витькой какие помощники? Сопляки! Когда уж развелись, мне было семь лет, а Витьке девять.

СТЕПАН Ульянович не один раз в своей жизни задавал вопрос, почему развелись родители. И сколько бы он не размышлял, какие бы доводы ни приводил, в конце концов, приходил к одному ответу на вопрос: семью порушила завмаг Сонька Брысина. Это она — хитрая, наглая пройдоха, охмурила отца.
Как мать не уговаривала его отдать ей обоих сыновей, Витька достался отцу. И вовсе не потому, что тот его больше любил, а потому, что он взрослее и от него больше пользы в хозяйстве.
Витьке досталась горькая учесть пасынка. Закончив послевоенную семилетку, парнишка уехал в город и поступил в ремесленное училище. Потом работал на заводе. Потом — армия и снова — завод. Пока не женился, жил в общежитии. В родную деревню ни разу не приезжал, даже на похороны отца.
У Степана судьба сложилась куда лучше: мать вышла замуж за хорошего человека, который усыновил его. Степан получил среднее образование. Поступил в сельхозинститут, закончил его успешно и вернулся в дом с дипломом агронома.
Будучи человеком чувствительным и мнительным, он испытывал всегда перед Виктором чувство вины за то, что жизнь его сложилась удачно, потому что он жил с матерью, а у Виктора неудачно, потому что тот жил с мачехой, человеком злым и капризным. Степан ненавидел её, как и ненавидел отца, потакавшего второй жене и не жалевшего сына.
Сочувствуя брату, Степан при каждом удобном случае, наведывался к нему, писал письма, открытки, приглашал в гости. Но Виктор на все его приглашения и просьбы откликнулся дважды, до того короткими и сухими письмами, что Степан заплакал от обиды. Похоже, что Виктор и написал-то их не по своей воле, а по увещеванию жены, сердобольного человека.

ВИКТОР, в отличие от впечатлительного Степана, был человеком рассудительным, не винил брата и не завидовал ему, но тем не менее не испытывал к нему родственных чувств. Причём каждый раз осуждал себя за то, что так неуважительно, не по-братски, к нему относится.
Но всё-таки, причиной отчуждения братьев был не разрыв брачных отношений между матерью и отцом, не разные судьбы. Они, когда ещё жили вместе, были детьми малыми, росли разными людьми, разными натурами по складу характера, по интересам и по всем прочим качествам.
Виктор — самостоятельный, любивший уединение. Он чурался шумных компаний и предпочитал находиться один на один с собой, с книгой. Книги читал запоем. Он не умел и не любил жаловаться в трудную минуту.
А Степан рос инертным, не любопытным и не любознательным, но очень мнительным. О чем бы он ни говорил, выходило так, как будто бы он жалуется, просит утереть ему слёзы. Виктор не любил слюнтяев, он испытывал к ним чувство брезгливости.
Его младший брат не составлял исключение. Ему, Степану Ульяновичу, и в голову никогда не приходило такое предположение, что люди родные, близкие по такой причине могут жить в отчуждении, проявлять равнодушие, если ни сказать - неприязненное отношение.
Не приходило и прийти не могло. Он был твердо убежден в том, что раз люди родные по крови, то они в обязательном порядке родственные по душе, что они должны испытывать родственную приязнь. Он, человек, доживший до старческого возраста, не может, к примеру, до сих пор понять и объяснить себе, как могло случиться, что дядя Вася, старший брат матери, участник Великой Отечественной войны, кадровый офицер, приехав на побывку после победы в 45-ом году, чуть было не застрелил родного младшего брата из нагана, тоже участника войны. И только за то, что тот побывал в плену. А в те, военные годы, как людям внушали? Раз в плену оказался – значит, предатель.
Ну, а какой его брат Никита был предатель? Если бы он служил немцам, был полицаем — дело другое. А он со своим полком, а может, и дивизией, попал в окружение. В плену оказались сотни, тысячи бойцов и командиров.

ЧИТАЯ письмо жены брата, Степан Ульянович вспомнил и этот случай с самосудом, и уход отца из дома к Соньке Брысиной, и брата Виктора. Вспомнилось, что его сердобольные соседи звали Маленьким Муком за издевательство, которое парнишка терпел от отца и злыдни-мачехи. Степану Ульяновичу стало больно за брата и стыдно за себя:
— Ведь я, — подумал он, — не знаю ничего толком о нем — все только додумки и догадки. А он, может, правда, со мной хочет повидаться. Может, он терзается душой, что жили мы, как чужие? Может, его и вины-то нет, а это я в чем-то виноват, а на него же еще губы дую?! А — хотя бы и он виноват. Христос-то учит: врагов своих прощать надо. А здесь — брат.
Как и у всякого неуверенного в себе человека, в нем проснулся самоед. Он занервничал, заволновался, засуетился, вскочив с дивана, он голосом, не терпящим возражения, выкрикнул:
— Я еду, Маруся! Собирай в дорогу.
А уехать из села он мог только лишь утром завтрашнего дня. Степана Ульяновича ожидала долгая мучительная бессонная ночь.